Париж вчера и сегодня

Полемика о том, кто является предками французов – галлы или римляне, франки или кельты, которые захватили галльские земли, – чуть было не вспыхнула снова, когда бывший президент Николя Саркози, очевидно, в порыве некоего патриотизма, а, может быть, под влиянием комиксов о похождении Астерикса, Обеликса и их друзей, заявил, что предки французов – галлы. Почему вновь – да потому, что несколько лет тому назад вопрос этот очень живо обсуждался, но по иному поводу. Тогда речь шла о создании музея истории Франции. Вроде бы ничего тут такого нет. Ведь и правда – во Франции огромное количество музеев, но вот музея истории Франции во Франции, а, в частности, в Париже – нет. Казалось бы, что вопрос поставлен вполне корректно – и надо бы такой музей создать, но тут возник вопрос — где. Ведь и место должно соответствовать замыслу. Как раз получилось так, что строили новое здание для архивов Франции, и вскоре архивы должны были переехать из своего «исторического» места в отеле Субиз в новое здание. Этим обстоятельством и решил воспользоваться Николя Саркози и здание это историческое у архивов, как сейчас принято говорить, «отжать». Но был нюанс. Работники архивов ни за что своего излюбленного места покидать не хотели, даже несмотря на то, что новое здание им построили, правда, как водится в таких случаях, далековато от центра. Тогда работники архивов и забастовки устраивали, и петиции писали, но все было тщетно. Уже планы эти стали вполне реальными, и в старом здании (отеле Субиз) даже начали ремонт с таким прицелом, чтобы разместить там будущую экспозицию, но тут тот и возник вопрос, который мы условно назовем «вопрос о галлах». Как известно, у музея должна быть концепция, попросту говоря – надо решить, что и как, а также в каком порядке размещать. Как только прозвучала фраза о том, что наши предки – галлы, сразу же раздались голоса протеста. Они воплотились в длительную полемику, в дискуссии, а также целую серию книг, как серьезного, так и вполне иронического содержания. Одна из них — это книга Франсуа Реинэра «Наши предки галлы и прочие глупости истории». Чтобы дать представление о точке зрения автора, процитируем самое начало его книги, в которой он анализирует некоторые эпизоды французской истории и пытается избавиться (а также и нас избавить) от стереотипов. Полная версия — в аудиозаписи.

В Париже есть такие названия кварталов, улиц, площадей, которые поначалу вызывают легкое недоумение. Например, тюрьма, которая находится на улице Здоровья (la prison de la Santé), или гора Парнас, которая вовсе не гора, или та же самая гора Монмартр, которая гора только с точки зрения жителей долин, а с точки зрения жителей гор это даже не банальный пригорок. Правда, поэтому иногда Монмартр — наверное, из уважения к жителям Альп — действительно называют его более географическим, а не историческим и близким к собственно названию словом – холм. Чтобы понять, почему это происходит, следует обратиться к истории, и в первую очередь ясно отдавать себе отчет в том, что название какому-то месту не давали только административно. Название возникало само по себе, так сказать, на фольклорной основе, а уж потом его официализировали. Иногда эта официализация, иначе – администирование названия, проходила с учетом городских традиций, иногда вступала с ними в противоречие. Но, как говорится, получилось то, что получилось, и потому парадоксы и противоречия в названиях есть. Проиллюстрируем некоторые из них. Монпарнас – как место жизни, как часть города со своими традициями и характером сложилась в XVII столетии. Тогда это место не было частью города, городские границы проходили гораздо ближе к центру. Это была даже не деревня, а небольшой поселок, поселение (un lieu dit). Он располагался на месте теперешнего метро Вавен, на углу бульвара Монпарнас и Распай, и административно относился к тогдашнему пригороду Вожирар (Vaugirard). Определение холм (хотя холма там и близко нет) возникло потому, что на этом месте сваливали ненужный щебень. Не будем забывать, что неподалеку были городские штольни, в которых добывали камень для строительства города. Это те штольни, которые позднее стали назваться катакомбами. После обработки камня оставался щебень, и за ненадобностью, а также в ожидании лучших времен его сваливали в одно место в надежде, что и на него найдется покупатель. Вокруг этой кучи щебня и назначали себе место встреч те, кто работал в карьерах по добыче камня, дуэлянты, поскольку место было отдаленное, а также те, кто упражнялся во владении пращой, метании камня с помощью ремня. По этой причине место тогда называли «Гора Фронды» (по-французски праща – Fronde). Приходили иногда и студенты-школяры, поскольку Сорбонна находилась поблизости. Некоторые декламировали стихи и пели свои хулиганские школярские песни. Это обстоятельство и послужило толчком к тому, что кто-то не без очевидной иронии назвал это место Горой Парнас – в подражание горе Парнас, на которой, согласно греческой мифологии, обитали музы. Музы там, очевидно, тоже обитали, но сейчас трудно сказать, в каком виде и в какой форме. Это довольно забавное совпадение, если учесть то, какую огромную роль впоследствии сыграл Монпарнас в развитии культуры и искусства современности, но это только совпадение. Полная версия — в аудиозаписи.

Городок Санари-сюр-Мер на Лазурном берегу — очень приятное место отдыха. Кроме этого, городок с достоинством носит наименование «столица немецкого изгнания», поскольку именно в Санари некоторое время жили те, кто был вынужден бежать из фашисткой Германии. Из наиболее известных писателей можно назвать Томаса Манна, Лиона Фейхтвангера или Бертольда Брехта, который, впрочем, в Санари надолго не задержался. Об этом присутствии в Санари напоминают мемориальные таблички, на которые можно натолкнуться почти по всему городу, и полный список изгнанников на мемориальной доске на стене туристического бюро рядом с портом – самом оживленном месте городка. Одни имена известны хорошо, другие известны меньше. Судьба тогдашних мигрантов-изгнанников сложилась по-разному. Об этом мы однажды рассказывали в очерке «Санари– столица немецкого изгнания». Этой эмиграционной славе Санари обязан немецким исследователям, которые опубликовали несколько книг, рассказывающих об этом периоде истории немецкой культуры. А вот что жители Санари сделали по своей собственной инициативе сравнительно недавно, так это все, что касается подводного плавания. Эта история не менее увлекательна, поскольку город с такой же гордостью может носить и название «столица подводного плавания», но тут надо уточнить – с аквалангом, или, как сейчас говорят, дайвинга. Она связана с именами трех человек, которых шутливо окрестили «мускемерами» в подражание знаменитым мушкетерам Александра Дюма, но связанным исключительно с морем. К тому же один из них был однофамильцем знаменитого писателя – это Фредерик Дюма. Имя второго мускемера очень хорошо известно – это Жак-Ив Кусто. Третий мускемер – Филипп Тайе. Следует назвать и имя четвертого – это Эмиль Ганьян (Émile Gagnan). Вместе с Кусто они создали регулятор воздуха для акваланга и вообще все, что еще называется аппаратом с открытой схемой дыхания на сжатом воздухе. Название акваланг тоже придумали они. Так они назвали фирму, которую тогда же и основали для производства аппаратов для подводного плавания – лёгких водолазных аппаратов, поскольку тяжелые уже давно существовали. По-русски этот аппарат так и называет – акваланг. Это едва ли ни единственный язык, который это слово использует, поскольку в других языках этот аппарат обозначается иначе. Голубую эмблему с названием «Акваланг» я, пожалуй, видел только в одном месте – на борту небольшого судна для подводного погружения, которое стоит в порту Санари. Полная версия — в аудиозаписи.

С точки зрения уровня воды в Сене наводнение июня 2016 года не идет ни в какое сравнение со знаменитым наводнением января 1910 года. Прежде всего потому, что тогда вода нахлынула на Париж зимой и метеоусловия были другими. Обычно наводнение в Сене на уровне Парижа начинается по тем же причинам, по каким начинаются и другие наводнения – то есть тогда, когда выпадает большое количество осадков и когда земля не успевает их впитывать. Или же, когда они не успевают протекать по руслу реки своим обычным путем. Летом это происходит в почти нормальном режиме, и иногда парижане даже не замечают, поднимается ли вода в реке или нет. Зимой ситуация сложнее. Тут для полноценного катастрофического наводнения нужно стечение обстоятельств. Эти обстоятельства «стекаются» в Париже чаще всего зимой. Первое (последовательно в хронологическом порядке) – это потепление. Второе – выпадение большого количества осадков и в самом Париже, и в верховьях Сены. Третье – резкое похолодание. Тогда земля промерзает и перестает впитывать воду вода. Не протекает вода и по руслу, так как в низовья все быстро переполняется. Такие обстоятельства «стекаются» в Париже приблизительно раз в сто лет. В 2010 году все серьезно опасались повторения наводнения столетней давности. Наводнение, которое происходит сейчас в Париже, относится ко второму разряду сложности и опасности, поскольку происходит оно летом (почва не промерзает). Такое происходит в Париже в среднем один раз в 50 лет, один раз за половину столетия. Статистика это подтверждает. Собственно говоря, этот вывод и делается на основе статистики. Летом же при равном количестве осадков вода все-таки впитывается почвой – пусть даже и медленно. Но это никак не сравнимо с зимней ситуацией, когда вода не впитывается практически совсем, пока почва не оттает. Единственная станция по измерению уровня воды в Сене находится на мосту Аустерлиц. Поэтому обычно, когда сообщают об уровне воды, то говорят, что замер сделан на мосту Аустерлиц. В четверг вечером, 2 июня, оба счетчика-датчика сломались. Полная версия — в аудиозаписи.

Великий французский художник Пабло Пикассо славой своей во многом обязан Парижу и Франции. Французы считают его своим, но также своим художником и гражданином считают его и испанцы, а в особенности каталонцы, хотя родом он из Андалузии. В Барселоне есть прекрасный музей Пикассо́, а точнее Пика́ссо. Когда, будучи в столице Каталонии, я по парижской привычке произнес имя художника на французский манер, с ударением на последнем слоге, как к тому привык, то тут же услышал нарекания в свой адрес, причем нарекания довольно жесткие. Этому есть все основания, о которых сегодня и расскажу поподробнее, но привычку произносить имя Пикассо по-французски изменить не смог. Родом Пикассо из андалузского города Малаги, куда он часто и с удовольствием возвращался. С Барселоной его связывает многое – в первую очередь учеба и первые шаги в живописи, а также первые успехи. Но самый главный успех пришел к нему в Париже, благодаря Парижу, благодаря уникальной творческой атмосфере Монмартра, где он поселился и где создал свое первое в стиле кубизма полотно «Девушки Авиньона». Все это хорошо известно, неоднократно и подробно описано историками искусства, а вот как обстояли у художника дела с французской администрацией, какие документы у него были, дающие ему право проживать во Франции, этот вопрос прояснился сравнительно недавно, когда вернулись архивы полиции, находившиеся в России. Многое было опубликовано в период с 2008 по 2013 годы в издательстве «Галлимар», в том числе и некоторые документы из досье Пикассо. Пабло Пикассо подал прошение о предоставлении ему французского гражданства в апреле 1940 года. Напомним, что Вторая мировая война началась 3 сентября 1939 года и на тот момент – недолго, впрочем – имела форму «странной войны» (drôle de guerre). Продолжение — в аудиозаписи.

Венсенский лес и замок стали основной королевской резиденцией в момент пребывания на троне Карла VI (1380-1422). Это период, когда лес и замок переживают апогей своего существования и становятся центром придворной жизни. Еще Карл V выбирал это место для постоянного пребывания не из любви природе и лесу вообще, не потому, что был заядлым охотником – он таковым не был. Главным критерием выбора был критерий безопасности. К тому же замок занимал выгодное положение по отношению к Парижу. Это был не собственно Париж, но это было совсем недалеко от города. Париж был городом, которого все французские короли опасались, и в истории есть немало эпизодов, когда эти опасения оказывались вполне обоснованными. В памяти короля навсегда остались события 22 февраля 1358 года, когда парижские бунтовщики под предводительством Этьена Марселя на его глазах (он был еще ребенком) убили двух маршалов. Лувр, Бастилия и Венсенский замок представляли собой некую ось безопасности, по которой король мог передвигаться, чувствуя себя полностью под защитой. Особенно, если вдруг в Париже начинались какие-то волнения или же хуже того – бунты и даже восстания. Только Французская революция, образно говоря, сломала эту ось, разрушив Бастилию. Когда основная часть замка была закончена и была построена «новая башня», король стал проводить в своих Венсенских угодьях все больше и больше времени. Однако приятнее ему было в замке Боте, который был расположен на месте современного города Ножан-сюр-Марна. Там он построил для себя укрепления и четырехугольную башню в четыре этажа. В воспоминаниях современников этот замок называют самым красивым и приятным из всех, которые были в регионе. Когда у короля начались более частые приступы безумия, его жизнь в замке стала еще и своеобразным местом лечения. Почти весь 1422 (год его смерти) год Карл VI и Изабо де Бавьер жили в Венсенском замке. Со смертью Карла VI замок и угодья приходят в запустение.  Охота при Венсенском замке Все короли Франции, находившиеся на троне в этот период (с 1063 по 1422 годы), любили охоту за исключением Людовика IX и Карла V. Филипп III был хорошим охотником. После торжественной церемонии коронования королевы он вместе с двором, как это следует из хроник, приехал в Венсенский замок, и там «в течение трех дней проходили праздники, в том числе и выезды на охоту». Филипп IV (Красивый) тоже очень любил охоту. Но особенно любила охоту его единственная любовница, у которой на фамильном перстне даже был изображен бегущий олень. Продолжение — в аудиозаписи.

С формальной точки зрения два парижских леса нельзя в собственном смысле этого слова назвать парижскими, поскольку они находятся вне официальной черты города – extra muros – за окружной дорогой, именуемой в Париже периферийный бульвар. Тем не менее невозможно представить себе Париж без Булонского или же без Венсенского леса. Они – неотъемлемая часть города, его «легкие», как иногда образно говорят. Но не только это. Это еще и место прогулок, место встреч, место отдыха, место искусства – чего стоит один только Театр Солнца Ариан Мнушкин (и другие театры) в помещении бывшего завода в Венсенском лесу (La Cartoucherie). Это и спорт – возле Булонского леса находятся корты «Ролан-Гаррос». Это, конечно же, ипподромы Булонского и Венсенского лесов и место дислокации конных подразделений Национальной гвардии в Венсенском лесу. Эти два леса имеют свою историю, как и город Париж, частью которого они являются. Причем у Венсенского леса истории больше, чем у Булонского, хотя у каждого есть чем похвастаться. В Булонском лесу, например, начинались современные Олимпийские игры, но там нет такого замка, как Венсенский замок. Отметим в скобках, что Венсенский лес чуть было не стал резиденцией президента. Это было уже после Второй мировой войны. Шарль де Голль, будучи по характеру своему человеком в первую очередь военным, очень серьезно и пристально рассматривал возможность перенести президентскую резиденцию в Венсенский замок, если бы не тот факт, что в нем было уж слишком много королевской монархической символики, что уж слишком тесно замок был связан образами негативными (он почти всегда служил местом заключения, тюрьмой) и событиями негативными, например расстрел Бонапартом последнего реального претендента на французскую корону герцога Энгиенского (Луи Антуан Анри де Бурбон-Конде, герцог Энгиенский) во рву замка – один из самых позорных поступков узурпатора – на месте расстрела сейчас стоит крест. Продолжение — в аудиозаписи.

Про Париж можно было бы сказать, что он стоит на четырех холмах, как про Рим, который стоит на семи, но к Парижу это красивое выражение не применяет. Отчасти потому, что уже применяется к Риму, отчасти потому, что холмы эти не очень-то и велики. Это, естественно, Монмартр, Бельвилль, холм Святой Женевьевы и холм Шайо. Как и все перечисленные, холм Шайо — одно из самых посещаемых мест Парижа. Мало кто из туристов не подъезжает к площади Трокадеро, чтобы полюбоваться на Эйфелеву башню и сфотографироваться на ее фоне. На этой площади любят устраивать свои фотосессии победители женского турнира «Ролан Гаррос», но в последнее время, поскольку на Трокадеро уж очень многолюдно и идет затянувшийся ремонт, они предпочитают более спокойный и тихий мост Бир-Хакейм, на парижском диалекте – мост Паси. Высота холма Шайо почти в два раза меньше, чем высота других холмов Парижа. Монмартр – 129 метров над уровнем моря, Сен-Женевьев – 127 метров, а самая высокая точка холма Шайо – 70. Она находится на кладбище Пасси. Для сравнения скажем, что средняя высота Парижа над уровнем моря, если брать улицы, расположенные на уровне Сены, 27-28 метров. Считается, что во времена доисторические, когда Сена была очень полноводной, эти три (или четыре) холма были островами. Со временем, когда вода спала, а Сена изменила свое русло, они и превратились в холмы. В течение долгого времени они располагались за чертой города, потому их рассматривали как некий источник материала для городского строительства или как источник для городских нужд. В первую очередь это был камень. Однако холм Шайо разрабатывался с этой точки зрения меньше, чем его собратья по окрестностям. С Монмартра всегда – начиная с XIV века — привозили гипс, известь и алебастр, необходимые в строительстве в основном для штукатурки. Одна из улиц, как известно, называется улица Белая. Именно по ней и везли белый строительный материал. Даже есть такая поговорка: «В Париже больше Монмартра, чем Монмартра в Париже». Тут обыгрывается смысл того, что Монмартр всегда гордой периферией столицы, иногда почти фрондерствующей, всегда независимой. Этот дух он сохранил и теперь. То же самое и было и на холме Бельвилля. Гипс и известь там добывали вплоть до 1872 года и даже экспортировали в Америку. Полная версия — в аудиозаписи.

Une folie – так называли (теперь уже не называют) дома, которые строили аристократы или зажиточная буржуазия во Франции начиная с XVII века и вплоть до XIX века. Сейчас это слово осталось только в названии кабаре «Фоли-Бержер». В этих домах, находящихся сравнительно недалеко от города, они проводили свободное время, отдыхали от дел и суеты вдали от грязи и зловония города и, что еще важно, вдали от посторонних любопытных глаз. Тут-то и можно было позволить себе совершать некие маленькие милые «безумства». Считается, что это качество загородных домов и домиков возникло во времена Людовика XIV, который под влиянием мадам де Ментенон стал следить за нравами при дворе. 30 лет версальского придворного регламента также наложили свой отпечаток и на королевские привычки. Раскрепощение наступило в период регентства после смерти короля-солнце. Однако А.Фьерро пишет, что название «фоли» встречается и раньше, даже в XIII веке. Со временем, по мере разрастания города, эти дома оказывались в городской черте. Их образ и характер менялись, поскольку менялся и сам контекст их существования, а вот названия сохранялись. В одном случае оно стало знаменитым на весь мир, как, например, название кабаре «Фоли-Бержер».Если попытаться перевести это слово на русский язык дословно, буквально, то ничего не получится. Получится что-то вроде он построил себе «безумие», или «то, что он построил – это просто безумие». Потом на ум приходит банальное русское слово и понятие «дача». Однако характер русской дачи, ее образ жизни, ее традиции и ее истории совсем никак не соответствуют французскому загородному folie. Более того, француз иногда в близком контексте предпочитают пользоваться русским словом «дача», чтобы показать отличие своего загородного дома от folie. Да и называют его теперь не folie и не дача, а «вторая резиденция». Это такой эвфемизм для обозначения дома вне города. Иногда слово «folie» несет в себе значение архитектурное. Архитектура загородных домов во Франции XVII-XIX веков отличалась от архитектуры города, где очень многое было строго регламентировано, а вот вне города можно было себе позволить и архитектурные излишества, и экстравагантность. С этой точки зрения, то, что построил себе Александр Дюма и что называется Замком Монте Кристо, с жанровой архитектурной точки зрения типичное folie. Вокруг Парижа их было немало, а особенно на холмах и, в частности, на холме Шайо. Когда Жак Иларре с присущей ему дотошностью перечисляет в своей книге о холме Шайо все здания, которые там были построены, то доброй трети из них он применяет термин folie. Термин «folie» выводится от латинского слова folia (feuille), что означает листва. Точнее sub foliis, а не от слова «безумие», как это можно было бы подумать. Но как бы ни старались лингвисты, до этого значения едва ли докапывается рядовой носитель языка, поскольку значение «листва» из слова folie выветрилось окончательно, хотя слово La feuille – лист на него очень похоже. Осталось оно только применительно к загородному дому. Тем более, что исторически сложилось так, что загородные дома и при Старом режиме, и после Французской революции были местом либертинажа. Так между латинским словом foliis «листва» и словом fol «безумный» возникли почти прямые ассоциации, избавиться от которых невозможно, как бы ни старались лингвисты убедить нас в том, что связи этой не существует. Словом, понятие folie вбирает в себя много лингвистических, архитектурных, социальных, нравственных, медицинских и даже урбанистических оттенков. Поэтому фразы: c’est une folie; c’est de la folie; c’est la folie, хоть и похожи, но означать могут явления очень разные. С этой токи зрения интересна история одного folie на холме Шайо, которую пересказывает Жак Иларе. Дом был расположен по теперешнему адресу улица Пасси №10. Дом так и назывался – hôtel de la folie. Полная версия — в аудиозаписи.

Когда в 1806 году архитектор Poyet завершил сооружение фасада Национального собрания, Наполеону он не понравился. Наполеон посетовал, что не может в силу обстоятельств отдать это сооружение для тренировки своим артиллеристам, и назвал его «смешной ширмой». Тем не менее все было сделано во славу императора: выдержан стиль, впоследствии получивший название ампир, хотя и робко применяемый к архитектуре, выровнялось положение здание по отношению к площади Согласия, оно стало прекрасным визави для церкви Мадлен. Сбалансировался городской рисунок. Французская революция использовала древнегреческие символы, имитировала древнегреческий стиль, поскольку родиной демократии была Греция. Тут можно было бы вспомнить цитату о том, как и во что рядилась французская революция на протяжении ее этапов, в какие римские одежды. Одному поколению она скажет о многом, а другому поколению лучше бы ее и вовсе не знать. Перед порталом были сооружены 17 ступеней, установлены символические статуи, отражающие республиканские принципы, добродетели и дух закона (Храм Разума в греческом стиле). Полная версия — в аудиозаписи.

Музей Карнавале (Carnavalet) возник как муниципальный музей. Мысль о нем витала в Париже с середины XIX века. В 1866 году парижские власти решили этот замысел осуществить. Музею была предназначена миссия – собирать то, что остается от исчезающего Парижа. Созреванию этой идеи способствовали сразу несколько факторов. В 1853 году префектом Сены стал Жорж Эжен Осман или барон Осман. Он начал работы по переустройству Парижа. Тот Париж, который мы видим сейчас, по сути дела – Париж барона Османа. Тогда были разрушены старые кварталы, проложены широкие улицы, бульвары. Тогда злословили, что все это делается, чтобы войскам в случае чего было бы где развернуться и чтобы труднее было строить баррикады. Сейчас этот аргумент вспоминают нечасто, а в советской историографии – даже в школьных учебниках – он присутствовал. Барона Османа даже прозвали новым Аттилой и говорили, что ему удалось то, чего не удалось сделать варваре Аттиле, – разрушить Париж. При этом все ностальгирующие по старому Парижу прекрасно понимали, что эти изменения необходимы. Парижская грязь, зловоние и нечистоты того времени, как упоминает Карамзин, вошли в поговорку. В контексте таких изменений и возникла мысль о том, что исчезающий Париж следует хоть как-то сохранить. Вопрос о том, где хранить, также встал, но его решению помешала франко-прусская война 1870 и парижская Коммуна. После того, что оставила после себя Парижская коммуна, о разрушительной деятельности барона Османа говорить было уже как-то неудобно. Особенно сильно пострадала городская мэрия. Сгорели бесценные городские архивы, в которых хранилась история города, а некоторые здания (Тюильри) вообще не подлежали восстановлению. Этот фактор усилил стремление сохранить историю города — сохранить то, что исчезает бесследно. На фоне этих разрушений маячили, с одной стороны, Французская революция, во время которой также немало зданий было разрушено в Париже, а с другой стороны — времена Реставрации, когда многое в столице вернулось на круги своя. Свою роль сыграла и эпоха Романтизма, для которой был характерен интерес к истории вообще и к истории своей страны в частности, к истории своего народа, к истокам. Город приобрел особняк Карнавале в год, когда было решено создать музей города – в 1866 году. Затем там начали работы. После войны и Коммуны в 1871 году вокруг были возведены дополнительные галереи (архитектор Виктор Пармантье). Свое название особняк Карнавале ведет от имени одного из владельцев – вдовы Франсуа де Керневенуа (Kernevenoy или Kernovonoy – старинная бретонская семья), которая приобрела здание в 1578 году. Ее фамилия, произносимая на французский манер, и стала использоваться в названии отеля. Здание неоднократно перестраивалось. В период с 1677 по 1696 годы его снимала мадам де Севинье (Madame de Sévigné). По этой причине место тесно связывается с ее именем. Тем более, что именно она, пожалуй, самая именитая из всех, кто в этом месте жил. Как иначе можно сказать об основателе современной эпистолярной литературы. С некоторой долей иронии можно сказать, что музей Карнавале возник как некий парижский подвал и чердак, на который складывают вещи уже ненужные, но которые выбросить жалко. Это отразилось и на концепции музея, которая складывалась постепенно и часто «не благодаря, а вопреки». В этом отношении интересен двор музея. Тот самый знаменитый со статуей Победы. Там находятся некоторые надгробные памятники с кладбищ Парижа. Наиболее примечательные – спору нет, но места в экспозиции внутри здания им не нашлось, а выбросить – жалко. Музей был открыт для посещения 17 февраля 1880 года. Поначалу там были выставлены только археологические экспонаты и богатая коллекция всего, что было связано с Французской революцией. В декабре 1881 года открылся салон живописи. В 1889 году музеем была приобретена коллекция Бора (Baur) работы живописцев Канелла, Демарши, Ноэля и Юбера Робера. Это приобретение положило начало оформлению экспозиции. Не случайно музей Карнавале иногда называют музеем истории Парижа, представленной через изобразительное искусство. Хотя этим жанровым аспектом музей не ограничивается. В структуре музея существует и хронология, и жанр. Многое зависело от вкусов и предпочтений директоров музея. Например, живописная коллекция музея пополнялась при Жорже Кэне, который и сам был художником. Жюль Кузен, бывший по своим предпочтениям и интересам скорее историком-эрудитом, приобретал полотна не столько в зависимости от их живописного качества и авторитета художника, сколько с точки зрения отражения в них истории города. Жан Робике – большой любитель Art nouveau – приобрел многое, что касается интерьера. В частности, теперь уже очень знаменитый фасад магазина Жоржа Фуке, сделанный Альфонсом Мухой. Позднее в этом же концептуальном ключе оказались приобретения обстановки некоторых квартир, комнат. Так в музее есть – наиболее знаменитая – так называемая пробковая комната Марселя Пруста. Комната поэтессы Анн де Ноай, образцы мебели Шарля Годена или же полученная в дар в 1977 году обстановка комнаты Поля Леото, хранящая, кроме прочего, следы когтей его кошек и котов, также как и его знаменитые дневники, вошедшие в историю литературы, поэзии. Эти коты, к слову сказать, упоминаются в одной из песен Жоржа Брассенса и естественно истории Парижа. Все, что хотелось бы сохранить от исчезающего Парижа, естественно, невозможно хранить в двух зданиях музея, расположенных в квартале Маре. К музею Карнавале относятся также археологический музей, расположенный под папертью собора Notre-Dame de Paris, и парижские катакомбы, которые имеют статус муниципального государственного музея. У музея есть и менее знаменитые места, запасники. Это, например, запасники, расположенные возле замка Экуан – бывшие конюшни и подсобные помещения. Как известно, запасники музея – это даже не чердак или подвал, а настоящее кладбище вещей. Один пример. Когда для выставки «Преступление и наказание» в музее Орсе искали настоящую гильотину, то нашли ее в запасниках замка Экуан, при этом нашли с нескрываемым удивлением, поскольку не многие знали, что она там хранится.  Многое попадает в ведение музея Карнавале. Именно сюда были переданы археологические находки, сделанные в период 1991-92 годов в Берси при строительстве нового здания министерства экономики и переоборудовании квартала, и парка в частности. Это пироги, возраст которых 4600 – 2000 лет до нашей эры. Правда, выставлены они не в Карнавале, а в зале Оранжери, выставочном зале в Тюильри, который также находится в ведении музея Карнавале. В каждом музее есть экспонаты, которыми он особенно гордится. В Карнавале это, например, галльские монеты, датируемые приблизительно 100 лет до нашей эры, или же хирургические инструменты, обнаруженные в 1880 году при строительстве на улице Шуази. Они прекрасно сохранились и являются свидетельством того, на каком высоком уровне находилась хирургия в гало-римской провинции. Ну а первый зал, в котором оказывается посетитель музея Карнавале – это зал в котором собраны парижские вывески. Ее украшение – кот кабаре «Черный кот» с Монмартра. Правда, самая старая парижская вывеска – вывеска с улицы Галанд (42, rue Galande), каменный барельеф XIII века, на котором изображен Святой Юлиан, находится в Лувре. На доме висит его копия.

Почему Дед Мороз, во французской традиции Père Noël, не входит в дверь, а лезет на крышу и проникает в дом через камин или печную трубу? Почему на новогодних елках вешают стеклянные шары? Почему рождественский торт в форме полена? Есть традиции, которые объясняются легко, но многие, чаще всего самые очевидные, иногда оказываются загадкой. Начнем с шаров. Рождественскую елку, ставшую символом праздника приблизительно в середине XIX века, было принято украшать. Украшали сладостями, вкусными вещами и яблоками, которые к тому времени – к середине зимы – уже становились довольно редким лакомством. Но однажды эта традиция была нарушена. Дело в том, что в 1858 году в Европе случилась засуха и урожай был небогатым. К Рождеству мало что осталось в закромах, а уж яблок тем более. В этой ситуации изобретательность проявил неких стеклодувных дел мастер из департамента Мозель. Он предложил на время заменить яблоки на стеклянные шары, но ярко разукрашенные и осыпанные блестками. Мысль понравилась. С тех пор традиция вешать на рождественскую или новогоднюю елочку стеклянные шары утвердилась и постепенно распространилась по всей Франции. Затем она перекочевала сначала в Германию, а потом и в другие страны. Этот стеклодувный завод расположен в городе Геценбрюке, в департаменте Мозель. Накануне Рождества на некоторых домах в Париже и не только можно увидеть изображение – манекен – Деда Мороза, который с мешком, наполненным, как надо полагать, подарками, лезет на крышу. Дети, как мы помним, складывают к рождественской елке носки, в которые он должен положить подарки. Почему Père Noël не заходит в дверь, а выбирает столь замысловатый путь через крышу и каминную трубу, хуже – грязный дымоход? Ответ на этот вопрос кроется в особенностях конструкции старых домов. Дело в том, что далеко не во всех были окна. Более того, окна в доме считались роскошью, поскольку за окна нужно было платить налог. Налог на окна был одним из самых непопулярных налогов во Франции, где он существовал до 1924 года. Описывая жизнь Монмартра накануне Первой мировой войны, многие авторы упоминают двух чудаков, которые жили в доме без окон, а помещение освещали с помощью отверстий в потолке. Налог на окна они не платили и так экономили. Дед Мороз, конечно же, мог зайти в дом и через дверь, но как доставить удовольствие детям, как сделать им сюрприз? Приходиться старику лезть через дымоход – единственное альтернативное отверстие в жилищах стародавних времен. Рождественское полено – это одна из традиций, которая существовала в основном в странах северной Европы. Все они восходят к ритуалам друидов. В частности, это ритуал, именуемый Йоль (Yule Log). Он проходит в ночь зимнего солнцестояния – это самая длинная ночь в году. Ритуал был распространен у древних германских племен, которые ожидали возрождения Короля Дуба, или Солнечного Короля, с появлением которого связывали дальнейшее возрождение природы после зимней паузы. В этот день устраивали праздник с обильным угощением, дарили подарки и сжигали йольское полено. С распространением христианства этот языческий праздник, как, впрочем, и многие другие праздники, видоизменился. Ритуалы стали ассоциироваться со Святой Люсией, чье имя происходит он латинского lux, lucis, что означает «свет». Святая Люсия занимает в католическом календаре 13 декабря. Постепенно ритуал перекочевал на Рождество – 25 декабря. Но тут снова произошло наложение традиций. На праздники, как правило, вассалы делали подношения своим сеньорам. На Пасху – приносили яйца и баранину, на Успение – пшеницу, на День всех святых – вино и масло, на Рождество – дерево для домашнего очага – полено, желательно побольше, чтобы оно давало много огня и тепла. Существовала эта традиция и во Франции. Иногда полено преподносилось не сеньору, а бедным людям в качестве подарка на Рождество, или же монахам. Эта традиция существовала в Нормандии, Лотарингии, Бургундии и герцогстве Берри, а полено называлось tréfeu, en latin tres foci. Рождественский огонь горел во всех очагах, дома были украшены, двери дома были открыты, бедняков и всех, кто входил в дом, щедро угощали вином, сидром и пивом. Ждали ночной рождественской службы. В разных регионах Франции этот обычай существовал в различных формах, но у всех были общие черты. Первая: полено должно было быть максимально большим (почти бревно), но все-таки должно было помещаться в камин. Этому полену предстояло освещать и топить жилище в течение трех дней рождественских праздников. Второе: после праздника полено не выбрасывалось. Его угли хранились в течение всего года, а новое полено зажигали вместе с прошлогодними углями. Третье: во время церемонии произносилась молитва. Дети должны были стоять к полену спиной, поскольку им говорили, что в этот момент готовятся подарки. Совсем как сейчас пред рождественской елкой. Правда, елка как центр рождественской церемонии проявилась позднее, а вот у полена очень старые корни, которые уходят, как мы сказали, еще в язычество. Фредерик Мистраль, самый знаменитый провансальский поэт, член Марсельской академии, так описывал обряд, связанный с рождественским поленом: «В старое доброе время, накануне Рождества, после большого семейного застолья, когда тлеют благословенные угли традиционного полена, полена оливкового дерева, а старейший член семьи осушает последний стакан застолья, вдруг на пустынной и темной улице раздается ангельский голос». Ну а в торт рождественское полено превратилось сравнительно поздно, только в XIX веке, хотя некоторые считают, что это произошло еще позже – в 1945 году.

Fluctuat nec mergitur – «Его бьют волны, но он не тонет» – это девиз Парижа. После террористических актов 13 ноября этот девиз стал не просто девизом. Он стал символом сопротивления, символом стойкости, символом презрения опасности. Многие парижане наконец-то увидели в нем тот смысл, который он несет. Мэр Парижа Анн Идальго тут же подхватила инициативу парижских уличных художников, которым пришла в голову такая прекрасная мысль: сделать из девиза Парижа лозунг парижского сопротивления. В субботу вечером, на следующий день после террористического акта, девиз был написан крупными траурными буквами на площади Республики. Его авторы – коллектив парижских таггеров (graffeurs, граффитист). К слову сказать, их искусство уже давно считают в Париже полноправным явлением, никто уже давно не рассматривает это как некое «заборное хулиганство». Уже проходят и выставки, и уже есть союзы, их объединяющие. Этот, например, «Grim Team». Есть у них и свои принципы, программы, свой кодекс поведения. Например, многие из них по старой привычке, восходящей еще к тем временам, когда на них устраивали гонения как на людей пачкающих, портящих чистые стены, работают не под своими настоящими именами, а под псевдонимами. Если раньше владелец какой-нибудь лавочки возмущался тем, что его железную решетку, которой он закрывает на ночь свой магазин, изрисовали какими-то каракулями, то теперь многие считают за честь обратиться к парижским таггерам с просьбой, а иногда даже и с заказом разрисовать свои магазинчики. Полотно, на котором написали Fluctuat nec mergitur, размером в два с половиной метра высотой и 12 метров шириной. Пожалуй, никогда еще девиз Парижа не был написан так крупно, так символично. Да и что там говорить, мало кто даже из парижан знает, что этот девиз есть, хотя на гербе города он фигурирует, но к сожалению написан так, что не всегда его можно прочесть, а уж тем более понять его смысл, так как написан он по латыни. Он возник в те времена, когда официальным языком во Франции была латынь, а сам французский язык находился еще в своей формирующейся стадии. Его формирование заняло несколько веков. Далеко не сразу парижане выбрали именно эту формулировку и смысл: способность противостоять непогоде, невзгодам, стоически переносить все превратности судьбы и в конечном итоге прибыть в порт назначения. Окончательно она утвердилась только при префекте Сены бароне Османе (указ от 24 ноября 1853 года). На гербе Парижа изображен корабль. Сейчас это серебряное судно под парусами с надстройками и даже с факелом или с флагом на мачте. Впрочем, не всегда он выглядел именно так. Поначалу это была обычная лодка, та лодка, на которой парижские купцы возили по Сене свой товар. Выбор лодки для эмблемы был вполне логичным и естественным. Еще со времен римлян торговля по реке и по морю была основным занятием горожан, тогда еще Лютеции – так назывался Париж при римлянах. Самое старое археологическое свидетельство тех времен – знаменитая колонна корабельщиков, фрагменты которой хранятся в музее Клюни. Правда, вести средневековую традицию от римских временен — это означает поддаваться историческому искушению. Как справедливо отмечает Жан Фавье, между римским периодом и периодом Филиппа Августа, когда Париж стал превращаться в город и столицу Франции, существует пропасть в пять-шесть веков. Местоположение Парижа было таково, что, естественно, как раньше и римляне, жители города занимались торговлей, передвигаясь по воде, по реке. Тогда, правда, очень сильную конкуренцию им составлял Руан, расположенный ближе к морю, в более выгодном положении, а также формально вассал французской короны, а по сути самостоятельный государь – герцог Нормандский. Вот тут-то и понадобилось проявить характер, подчеркнуть, что парижский корабль, хоть и подвержен бурям, невзгодам, но стойко стоит на волнах — Fluctuat nec mergitur. Это девиз появляется на печатях парижских торговцев с XV века вплоть до Французской революции с некоторым изменениями. Первоначально это было Fluctuat at nunquvam mergitur, что впоследствии превращается в более краткое и выразительно Fluctuat nec mergitur. Одно время этот девиз сменился на более монархический и, так сказать, верноподданнический – «Один бог, один король, единая вера, единый закон», но ненадолго. Книги по генеалогии середины XVIII века (1757 год) упоминают девиз, который фигурирует на гербе Парижа и сейчас, — Fluctuat nec mergitur. Как мы уже говорили, сами парижане не очень-то внимательно смотрят на герб своего города, тем более на его девиз, написанный на латыни. Упоминается он редко. Одно из упоминаний – это песня Жоржа Брассанса Les Copains d'abord, «Прежде всего – друзья». Она начинается словами: «Этот корабль был не плотом Медузы…» Не будем пересказывать, что произошло на плоту фрегата «Медуза», севшего на мель у берегов Африки. Один из переводов песни «Главное – друзья» звучит так: Нет, наш корабль был не сродниПлоту Медузы, пусть над нимСмеялись люди почем зря. … В утиный пруд он спущен былИ с той поры плывет, как плылС названьем «Главное – друзья» Девиз «качайся, но держись»Не раз спасал матросам жизнь …… Здесь переводчик вынужден слегка перефразировать девиз Парижа, который, кстати, на русский язык перевести не так просто. Он перевел как «качайся, но держись». В другом переводе девиз звучит как «Качаюсь, не тону» («Прежде кореша»). Эта песня – гимн дружбе, гимн вольного парижского духа, того самого Парижа, который так ненавидят террористы. Само существование его вызывает у них раздражение, желание его уничтожить, но корабль Парижа плывет уже много веков и будет плыть, как на то указывает его девиз – Fluctuat nec mergitur.

Во Франции принят закон, наказывающий за брошенный на тротуар или дорогу (voie publique) окурок. Нарушитель должен заплатить штраф в размере от 68 до 180 евро. Этот закон вступил в силу 1 октября 2015 года. За период в один месяц в целом по Франции было выписано 350 штрафов. Следует уточнить, что это был не специальный закон об окурках. Этот закон касается не только окурков, он касается также и собачьих экскрементов – как твердых, так и жидких – а также жевательной резинки. Он является частью программы борьбы за чистоту окружающей среды, а также борьбы за то, чтобы на улицу не выбрасывали что попало, особенно во время ремонта квартир. Но именно окурки вызывают наибольшее раздражение и наибольшее внимание. Уж больно прочная и сложная традиция существует в Париже, поломать ее так так-то и просто. Окурок, как известно, загрязняет не только непосредственную окружающую среду в «лице» тротуара. Он попадает в сточные воды и там отравляет никотином, свинцом и мышьяком воду. Потом ее, правда, очищают, и мы опять ее пьем, а все это лишние затраты. Со своей стороны, мэрия установила дополнительно 30 000 урн с приспособлениями для тушения сигарет. В среднем они расположены на каждых ста метрах из 2900 метров общей длины парижских тротуаров. Парижская мэрия давно пытается бороться с пагубной привычкой парижан бросать окурки на тротуар. Тщетно. Наверное, эта традиция восходит еще к тому времени, когда появились первые тротуары (Новый мост) или первые сигареты (сигары). Говорят, их завезли солдаты Наполеона из Испании (Пиренейская война, 1808-1814 годы). Но явно и очевидно одно – с тех пор, как парижане узнали, что такое сигареты, и начали их курить, они всегда бросали окурки прямо на тротуар или куда попало. Мода стала распространяться с появлением во Франции первой мануфактуры по производству сигарет в 1842 году в Гро Кайу (Gros-Caillou). Всегда парижане бросали окурки на тротуар. Это была их привилегия, отличительная черта, своего рода шик по сравнению с более аккуратной и чистоплотной провинцией. Вспомним, как иронизирует муж над Терезей Дескейру, которая тщательно тушит окурки (Ф.Мориак «Тереза Дейскейру»). Главная героиня, выросшая в Ландах и наконец-то сумевшая оттуда вырваться в Париж, сохраняет провинциальные привычки – тщательно тушит окурок. Для парижанина это нелепость. В Ландах может загореться лес, а здесь, в городе, на каменном тротуаре ничего не загорится. Это еще и знак того, что она не становится той свободной женщиной, какой ей хотелось бы стать. Окурки на тротуарах Парижа вызывали и вызывают постоянные нарекания со стороны туристов. Это та деталь, которая никак не соответствует образу столицы мира, столицы моды, столицы культуры, города света и пр. Первое разочарование начинается с того, что турист, – как бы хорошо и благосклонно он ни был предрасположен к Парижу – видит на тротуаре гору окурков. И напрасно мы будем оправдываться, говорить, что такая у нас, пусть и не очень хорошая, но традиция, что вечером все окурки сначала сметут с тротуаров на обочины дороги, а потом водой из канализации смоют в сточные канавы, и все будет чисто. Это не поможет. Негативное впечатление останется. Кстати, если почитать мемуары, то в очень многих из них первое впечатление от Парижа – негативное. Особенно, если этим первым впечатлением был Северный вокзал где-то в 20-30-е годы. Парижская мэрия не один раз проводила кампанию, чтобы убедить жителей города в том, что бросать окурки на тротуар – это плохо. Грузовики, убирающие мусор, долго возили плакат, на котором была изображена ужасная куча дымящихся окурков и не менее ужасная цифра, говорящая о том, что в год с улиц Парижа бедным муниципальным рабочим по уборке парижских улиц приходится сметать и вывозить 350 тонн окурков, а один окурок может легко отравить 500 литров воды чистой питьевой воды. Мэрия пыталась ввести привычку и моду на индивидуальные пепельницы и даже стала их выпускать и продавать по символической цене, но ничего не помогало. Пагубная традиция существует не только на улице, но и на террасах кафе, где – и это тоже несколько удивляет и даже озадачивает приезжих – все посетители стряхивают сигаретный пепел и бросают окурки прямо на землю. До полного запрета курить в кафе возле бара было то же самое. Логика тут была простая. Закон о том, что пепельницу надо менять каждый раз, когда там появляется окурок, никто не отменял. Следовательно, официант в кафе должен поступать именно так, если он, конечно, претендует на звание порядочного официанта. Но если он будет этим заниматься, то на это уйдет львиная доля его времени. А ему нужно обслужить как можно больше посетителей. А окурки… с окурками просто. Вечером столики и стулья на террасе убираются, место подметается, и так просто проблема решается. Когда ещн можно было курить в кафе, а особенно возле стойки бара, то бармены парижских кафе рассуждали точно так же. Ни на одной стойке в барах парижских кафе пепельниц не было. Все окурки и бумажные обертки из-под сахара бросали прямо на пол, а вечером все подметали. Один бармен даже говорил мне, что, подметая вечером пол в кафе перед закрытием, по количеству окурков на полу он на глаз приблизительно может определить выручку. И сейчас, когда там больше не курят, наверное, он смог бы определить выручку и по количеству оберток из-под сахара для кофе, но это уже не те суммы и не те масштабы. Меняются традиции… Теперь же – с новым законом об окурках – на террасах кафе, где еще можно курить, появились пепельницы. Оказалось, что в первую очередь закон об окурках сказывается на поведении и привычках официантов. Теперь за окурок, брошенный на пол на террасе кафе, могут взыскать не с клиента, а с владельца кафе. Клиент всегда может сослаться на то, что на его столе нет пепельницы, и виноватым в том, что окурок оказался на земле, окажется не он, а официант. Табак во Франции проделал сложный путь: сначала он был представлен как средство от мигрени и даже именовался посольской травой, поскольку был привезен в Париж французским посланником при португальском дворе Жаном Нико (Jean Nicot, 1530- 1604). А поскольку был он преподнесен в подарок королеве Екатерине Медичи (Catherine de Médicis), то назывался также «травой Королевы» («l' herbe à la Reine »), а впоследствии более точно – травой Нико (l'herbe à Nicot), и еще позднее – в 1753 году – Карл Линней (Carl Linnaeus) для обозначения табака выбрал имя Жана Нико и назвал растение Nicotiana Tabacum. Но поначалу табак нюхали. Курить его начали лишь при Людовике XIII. Это стало модным именно тогда. Табак курили и мушкетеры, будучи элитой общества. На недавней выставке, посвященной мушкетерам в Музее армии (Инвалиды), была представлена коллекция трубок, им принадлежавшая. Первый налог на табак был введен во Франции в 1621 году. Сейчас французское государство успешно продолжает традиции Ришелье и Кольбера, которые использовали табак для обогащения королевской казны. А высказывания Кольбера в отношении табака – это вообще чуть ли не пророчество. Введение во Франции государственной монополии (1674 год) окончательно утвердило принципы отношения государства к табаку как к устойчивому средству обогащения. (Тогда, кстати, табак и стал одним из контрабандных товаров, коим остается и сейчас). И сейчас табак приносит в государственную казну немало денег. Только за 2014 год от налога на добавленную стоимость на табачные изделия казна Франции получила 14 миллионов евро. И последнее – во Франции существует такое понятие – «осознание» (prise de conscience). В метро запретили курить очень давно, а реально перестали курить сравнительно недавно. Наверное, и с окурками будет что-то похожее. Пока муниципальная полиция равнодушна к нарушению параграфов закона об окурках на тротуарах, но думается, что как только наступит стадия «осознания» (осознание того, что поступать следует именно так, а не иначе), то тут все изменится. Как говорил один юморист, французов нельзя заставит что-то делать, но их можно приучить.

Чем вывеска ярче и привлекательнее, тем потенциально она может привлечь больше внимания и, следовательно, больше клиентов. С того самого времени, как вывески существует, они друг с другом соперничают, «сражаются», а городские власти сражаются с вывесками. Альфред Фьерро ведет историю парижских вывесок с начала XIII века. По его сведениям, тогда в Париже их было ровно три: Скульптура в виде корзины на монастыре, Орел перед входом в городской район Нотр-Дам и белый осёл на острове Сите. Через столетие их насчитывается уже десятка два. Но всё это пока не вывески в современном понимании этого слова, это некие эмблемы, знаки, с помощью которых парижане стремятся отличить своё жилище от жилища своих соседей. Профессиональная вывеска, обозначающая, что именно под ней происходит, что изготавливают или продают, чем кормят или как развлекаются живущие в этом доме люди, появляется только в XIV веке. С её появлением и начинается настоящая война вывесок, поскольку горожане поняли, что яркая привлекательная или забавная вывеска – это не только хороший отличительный знак, но и залог коммерческого успеха. Вывеска становится изобретательной, забавной, яркой, а иногда и провокационной. Фантазия неудержима, тем более, что никаких предград или цензуры нет.  Разнообразие парижских вывесок поддается анализу и классификации с большим трудом. Альфред Фьерро на первом месте ставит вывески с изображением святых – покровителей дома – Дева Мария, Волхвы, Иисус. На втором — изображения людей (голова негра), на третьем – животные, затем растения, кухонная утварь, музыкальные инструменты и мифологические персонажи (амурчики всегда были в ходу). Отдельно стоят вывески-ребусы. Жан Фавье на первое место ставит гербы, которые всегда изображались на щите. Таких щитов по Парижу было много. Они несли на себе символы Франции, Бургундии, Шампани, иногда даже Флоренции или Венеции, в зависимости от происхождения или родственных связей владельца дома. Эти гербы (ecu)оказались очень стойким элементом вывески-«enseigne».Их и сейчас можно увидеть над подъездами многих домов, построенных в конце XIX или в начале XX века и даже позднее, когда монархическая геральдика уступила место геральдике революционной, республиканской, правда, они – «слепые». На них ничего не изображено, но свободное место есть и при случае может быть заполнено. На втором месте у Ж.Фавье святые, на третьем – животный мир. У Альфреда Фьерро в этом списке отдельно стоят экзотические животные вроде единорога или трехглавого пса, грифона, а также благородные животные и птицы: львы, медведи, слоны, орлы, ястребы и соколы. Своё место занимают музыкальные инструменты, напоминая, что в данном месте можно не только поесть, отдохнуть, но и развлечься. Как символ хорошей кухни на вывеску помещает различная кухонная утварь, а если нет возможности заказать художнику или жестянщику хорошую вывеску, то кастрюля или железная кружка просто помещается над входом – и эта традиция вывесок сохранилась в Париже. Потом улицу так и называли – «это та, где есть трактир с железной кружкой». Улица «Железной кружки» (Pot de Fer) до сих пор есть в Париже. (А также «Кот, который ловит рыбу», «Шпора», «Деревянная шпага» и Святой Фиакр оказываются в этой категории). Вывески не были никак ограничены ни по размерам, ни по форме. По мере распространения они стали мешать людям, идущим по улице. Когда в каком-нибудь историческом фильме из Средневековья вы видите, как герой, уходя от погони, срывает со стен и крыш какую-то материю, или когда он в ней запутывается, или когда она мешает ему бежать, то знайте – это не художественное преувеличение. Полотна, которые свешивались со стен домов, висели на перекладинах между домами, как раз и были эти безмерные вывески.Чаще всего их прикрепляли не к стене, а вешали поперёк улицы. На узкой средневековой улице вывеска на стене была просто не видна. Первую попытку властей Парижа хоть как-то урегулировать появление вывесок относят к 1600 году. Тогда парижский прево совместно с городским советом издал указ о том, что нельзя вывешивать вывеску без разрешения властей, но эффект это имело весьма незначительный. Постановление от 22 октября 1666 года ограничивало размер вывесок, но тоже безрезультатно. Только при лейтенанте полиции Парижа Ла Рени в 1669 году парижское законодательство в этом плане приобрело строгие формы. В постановлении в частности говорилось, что некоторые вывески достают даже до ручья, который течет посреди улицы, а ночью из-за них ничего не видно. Условия были такие: вывеска не должна выступать в сторону улицы более, чем на три пье (pied, фут). Картина-вывеска, подвешенная на перекладине (или на стене) в пересчете на метрическую систему должна быть размером 49 на 66 сантиметров. Её нижняя часть должна находиться на высоте 13,5 футов (4 метра 35 сантиметров) над тротуаром. Пока Ла Рени был жив, закон соблюдался, но потом его стали обходить, как это наглядно демонстрирует вывеска написанная Фрагонаром. Следующий этап этой борьбы парижских властей с вывесками – это указ лейтенанта полиции Сартина от 25 мая 1761 года. Стандарты вывески стали чуть больше: 2 фута в ширину и 3 в высоту (приблизительно 65 сантиметров на метр). Вывеска не должна выступать в сторону улицы более чем на три фута (метр) на широких улицах и 2,5 фута (80 сантиметров) – на узких улицах. Постановление возымело силу, поскольку Сартин принял жесткие меры контроля и наказания. Тогда же был сделан образец вывески – шаблон. Его изготовил Николя Делобель. К началу Французской революции Себастьен Мерсье пишет о парижских вывесках с удовлетворением, они уже не мешают так, как мешали раньше. Редкий случай. Обычно выступает с резкой критикой. Для писателя вывеска – это одна из форм характеристики места действия. Оноре де Бальзак посвятил парижским вывескам очерк под названием «Критический и анекдотический словарь парижских вывесок, составленный праздным прохожим». (Petit dictionnaire critique et anecdotique des enseignes de Paris par un batteur de pavé, Honoré de Balzac, 1826.) Это своеобразная писательская лаборатория, копилка, в которую были сложены впечатления писателя. Некоторые из них впоследствии были использованы в романах, особенно в тех, где Париж выступает в качестве одного из полноправных персонажей. Сначала Оноре де Бальзак отметает все, как он говорит, «банальные» вывески, которые с его точки зрения интереса не представляют. К ним он относит вывески нотариусов, которым не обязательно активно привлекать к себе внимание. Их клиентура не зависит о того, броская вывеска или скромная. Они довольствуются тем, что прикрепляют на своей двери королевскую эмблему – королевский герб. Отметим в скобках, что и сейчас такое положение не изменилось. Дом, в котором живет нотариус, определить очень просто по соответствующей эмблеме. Приблизительно такую же эмблему (в нашем случае вывеску) имели во времена Бальзака королевские поставщики и торговцы, обладающие королевской лицензией. Они тоже Бальзака мало интересуют.  Банальным, но забавными он считает вывески акушерок или дантистов. В этой же категории у Бальзака оказывается страховые компании и судебные исполнители, а также все, кто так или иначе связаны с государственными финансами. Например, продавцы налоговых марок. Эта должность часто давалась вдовам военных, поскольку была необременительна, но всё-таки приносила доход. А вот когда владельцу необходимо привлечь внимание, то этот факт уже больше интересует писателя. В качестве примера Бальзак приводит вывески людей, торгующих лотерейными билетами. Словарь вывесок Бальзака начинается с заметки о ресторане «У Адмирала Колиньи» (Al’AmiralColigny). Тогда он располагался на улице Бетизи в доме № 18 (rue Béthisy, № 18). Пикантность выбора названия для вывески заключается в том, что именно в этом доме в Варфоломеевскую ночь был убит адмирал Колиньи. «Но не бойтесь ножа, – пишет Бальзак, – здесь им пользуются только для того, чтобы забить птицу», и заключает, что, благодаря своему роду деятельности владелец ресторана по имени Греффе считает себя таким же бессмертным, как и великий адмирал. Среди забавных вывесок Бальзак выделяет ряд названий, которые интригуют прохожего, обещая одно, а, по сути, являясь совсем другим. К ним относится, например, вывеска торговца табаком «Золотая морковка» на набережной Сен-Мишель, дом № 44. На парижском арго того времени слово «морковка» (carotte) обозначала упаковку табака, как сейчас мы, например, говорим «блок сигарет». А почему эта «морковка» «золотая», сказать трудно? Эта часть названия остается на совести хозяина вывески.