Во второй беседы театральный деятель Павел Марков вспоминает знакомство Владимира Маяковского с его последней любовью — Вероникой Полонской. Марков — друг Полонской и ее первого мужа Михаила Яншина — видел эту встречу своими глазами и был свидетелем развития романа Маяковского с молодой актрисой. Марков воспроизводит разговор с поэтом, произошедший незадолго до его смерти, и вспоминает атмосферу Художественного театра 1920-х годов: стареющего Константина Станиславского, свои «бурные отношения» с Всеволодом Мейерхольдом и Зинаиду Райх с ее попытками примирить эксцентричного мужа с МХАТом и мхатовцами.
В третьей и заключительной беседе художник и поэт Борис Кочейшвили вспоминает кинорежиссера Киру Муратову, переводчицу Наталью Трауберг, театрального режиссера Юрия Погребничко, скульптора Аделаиду Пологову и других. Кочейшвили приводит эпизод, когда, участвуя в одном из выставочных комитетов, «чуть не стал государственником», но вовремя остановился. Также интересны его воспоминания о том, как в начале 1990-х годов он ушел из города и начал вести отшельническую жизнь в деревне. Завершается беседа чтением стихов Эдуарда Лимонова, а также собственных стихов Бориса Кочейшвили.
Театровед, театральный критик и режиссер Павел Марков в беседах с Виктором Дувакиным рассказывает о Владимире Маяковском. Первая беседа посвящена знакомству с поэтом и «ночным бдениям» в Студии сатиры. Организованная яркими представителями новой советской культуры, студия просуществовала недолго: Марков объясняет, почему пародия на постановку Всеволода Мейерхольда стала для нее фатальной, и цитирует шуточную басню Ильи Эренбурга, фиксирующую обстоятельства закрытия студии.Во второй части беседы Марков вспоминает о несостоявшемся сотрудничестве Маяковского и МХАТа. Пьеса для театра так и не была написана, но даже потенциальная работа со скандальным поэтом спровоцировала споры в Художественном совете.
Основа всех сюжетов первой беседы со Светланой Михайловной Толстой — послевоенная Москва: улицы и луга Лосинки, дворы и коммуналки Беговой, футбольные матчи на стадионе «Динамо». Светлана Толстая вспоминает подружек из «правдинского» дома и юных поэтов из «Самого молодого общества гениев», школьных учителей, с которыми сложились прекрасные отношения и конную милицию вокруг Московского ипподрома.
Эта беседа с театральным режиссером Леонидом Варпаховским — одна из первых, записанных Виктором Дувакиным о Маяковском. В ней режиссер делится детскими воспоминаниями о том, как Маяковский и Давид Бурлюк приходили в гости к его родителям, как отец, не любивший искусство футуристов, вешал их картины в туалете, и как потом складывались отношения Варпаховского с поэтом. Дувакин и Варпаховский вспоминают, как менялись интонации в прочтении стихотворений у самого поэта на публичных выступлениях, и какие особенности были в чтении произведений Маяковского у актеров Качалова и Яхонтова. В конце Варпаховский упоминает о сотрудничестве Мейерхольда и Маяковского и возможном влиянии неудачной постановки «Бани» на трагическую судьбу поэта.
Вторая беседа с художником и поэтом Борисом Кочейшвили, записанная в квартире его давнего близкого друга искусствоведа Тамары Веховой, хронологически посвящена 1960—1970-м годам. Борис Кочейшвили рассказывает, как осваивал технику офорта в мастерских дома отдыха «Челюскинская», как ходил в знаменитую студию Нивинского, где попал в среду «доброжелательности и негласного, святого отношения к искусству». В студии Нивинского художник познакомился с Евгением Тейсом, общался с Маем Митуричем-Хлебниковым, Виктором Дувидовым, а также присутствовал на лекции Марии Юдиной.Большое внимание уделено в беседе близким друзьям художника — скульптору Аделаиде Пологовой, кинорежиссеру Отару Иоселиани и писателю Фазилю Искандеру.
В первой беседе со Львом Фидельгольцем причудливо перемешаны вопросы образования за чертой оседлости и революционные события в Петрограде 1917 года, опыт участия в Гражданской войне и поиск своего призвания в медицине. Особенности еврейских школ в России совершенно незнакомы собеседникам Фидельгольца, тогда как рассказ об Опытно-показательной школе МОНО связывает его с Дувакиным общими воспоминаниями. Лев Григорьевич рассказывает о своих скитаниях по университетам и окончательном приходе в медицину в конце двадцатых годов. Коротко, но точно обрисован круг ученых-неврологов, представлявших «старую» школу и тех, кто стоял у истоков создания Института мозга.
В первой беседе художник и поэт Борис Кочейшвили рассказывает про своих предков и про то, как провел несколько лет в послевоенной Германии и на Дальнем Востоке вместе с отцом-военным. В это время он первый раз познакомился с искусством, которое в дальнейшем будет определять его жизнь — с театром и живописью. Поступив в Художественное училище памяти 1905 года, он довольно быстро разочаровался в уровне преподавания там и стал заниматься самообразованием, постепенно становясь независимым художником, которым он остается и по сей день.
Шестая беседа с биофизиком Симоном Шнолем посвящена человеку исключительной значимости для нашего собрания — Ивану Георгиевичу Петровскому — декану мехмата и ректору Московского университета. Шноль вспоминает «искреннюю наивность» Петровского в административных вопросах, его попытки уберечь молодых ученых от армии — удачную в случае Альберта Заикина и провалившуюся в случае Эммануила Шноля — и связанные с ректором анекдоты о сухом вине и украденных коврах. В беседе кратко рассказывается история появления соловецких студенческих отрядов и Беломорской биостанции. Беседа подготовлена и опубликована при поддержке БФСО «Дар» в рамках программы документирования истории образования в России.
В пятой беседе биофизик Симон Шноль возвращается к теме разгрома биофака МГУ в начале 1950-х годов. Он рассказывает об оставшихся после господства лысенковщины на факультете «старых» преподавателях и попытках нового ректора Ивана Петровского исправить ситуацию. Шноль описывает, как свободная биология просачивалась на семинары мехмата и вспоминает атмосферу самого мехмата — одного из самых своеобразных факультетов Московского университета. Особенно подробно Шноль размышляет о разных подходах к обучению и особенностях поведения вундеркиндов, вспоминая в первую очередь математика Израиля Гельфанда и его семинар. В беседе продолжается рассказ о биофизике Борисе Вепринцеве — его научных открытиях и работе в лабораториях. Беседа подготовлена и опубликована при поддержке БФСО «Дар» в рамках программы документирования истории образования в России.
Четвертая беседа с биофизиком Симоном Шнолем посвящена ученому Борису Вепринцеву. Рассказ начинается с истории отца — Николая Вепринцева — старого большевика по кличке Петербуржец, ссорившегося с Кобой и спасенного от расстрела телеграммой Ленина. Шноль рассказывает, как юный Борис заинтересовался биологией и поступил в МГУ — а затем был арестован и попал в заключение. Лагерный опыт непоправимо деформировал личность ученого, однако после освобождения Вепринцев вернулся в науку и всю жизнь совмещал биофизику с орнитологией, работая в лаборатории и создавая уникальный архив записей голосов птиц.Беседа подготовлена и опубликована при поддержке БФСО «Дар» в рамках программы документирования истории образования в России.
Фазли Атауллаханов рассказывает о детстве в многодетной таджикской семье, сельской школе и первом интересе к физике. Поступление на физфак Московского университета и обучение в аспирантуре предстают в воспоминаниях чередой неожиданных событий, как счастливых, так и болезненных. Атауллаханов рассказывает как сталкивался с проявлениями ксенофобии в университете и в повседневной жизни, как сложно было С. Э. Шнолю и другим коллегам с «неудобным» молодым исследователем. Вторую часть беседы занимают воспоминания о непростом пути в отечественной науке, о странствиях по институтам и исследовательским лабораториям в поисках места, где знания и навыки могли бы быть реализованы во всей полноте.
В последней, четвертой, беседе Ирина Поздеева рассказывает об опыте исследования культуры старообрядцев Верхокамья, о духовных стихах и сложностях полевой археографии. Она вспоминает как изучала деятельность Московского печатного двора и сделала важное открытие для истории образования в Древней Руси. Вторая часть беседы посвящена средневековой печатной книге и ее огромной роли в жизни русского человека Средневековья.
Во второй беседе музыкальный педагог Анна Артоболевская дает ценные штрихи к портрету легендарной пианистки Марии Юдиной, у которой она училась в Ленинградской консерватории. Поначалу поосторожничав и отказавшись говорить под запись о «запретном» — религиозности Юдиной и нежелании менять свои взгляды, несмотря на давление общественных активистов — Артоболевская поддалась на уговоры Виктора Дувакина и Марии Радзишевской и рассказала об этой стороне жизни Юдиной. Кроме воспоминаний о Юдиной, значительная часть беседы посвящена популярным до войны чтецам, в частности Владимиру Яхонтову — его характеру и его гибели.Комментарии и сверка текста выполнены Александром Сергеевичем Моргоевым.
В третьей беседе Ирина Поздеева рассказывает о том, как после непростой защиты диссертации по античной истории погрузилась в мир старообрядческой книжности, о первом опыте археографических экспедиций и сложностях поиска книг в отдаленных деревнях, об открытии старообрядческого мира Верхокамья и знакомстве с его обитателями, а так же о том, как важна была в этой работе помощь ректора МГУ И. Г. Петровского и как мешала бдительность чиновников-пропагандистов. Значительная часть беседы посвящена рассказу о возникновении старообрядчества, который логически связан с последующим расселением староверов по территории Российской империи и с разнообразием их традиций.
Первая беседа с пианисткой и музыкальным педагогом Анной Артоболевской посвящена ее детству и юности, прошедших в Киеве и Ленинграде. Пианистка рассказывает, как в начале 1920-х годов оказалась в «группе умных девочек», организованной математиком Николаем Делоне для своей дочери, где преподавали «великие люди». Кроме того, в Артоболевская рассказывает о своем муже — биологе и профессиональном мастере художественного чтения Георгии Артоболевском, а в конце беседы приводит курьезную историю о том, как она, будучи едва ли не последней наследницей казны, принадлежавшей гетману Мазепе и хранившейся в английском банке, не стала предъявлять на нее права.Комментарии и сверка текста выполнены Александром Сергеевичем Моргоевым.Беседа подготовлена и опубликована при поддержке БФСО «Дар» в рамках программы документирования истории образования в России.
В третьей беседе Борис Васильевич Романовский говорит о периоде с 60-х годов ХХ века по 2010-е годы. Он рассказывает об «эффекте бабочки» в отечественной химии, о научных связях с разными странами мира, о сложном периоде «лихих девяностых» и о том, почему зарубежные коллеги называли его «профессор ship in a bottle». Большая часть беседы посвящена его учителю, Клавдии Васильевне Топчиевой, удивительному человеку и ученому. Особое внимание уделено Ирине Игоревне Ивановой, ученице и преемнице Бориса Васильевича, которая проявила решимость в нелегкой ситуации девяностых годов и очень многое сделала для лаборатории кинетики и катализа. Беседа подготовлена и опубликована при поддержке БФСО «Дар» в рамках программы документирования истории образования в России.
В третьей беседе биофизик Симон Эльевич Шноль рассказывает о двух людях, оказавших на него большое влияние, — генетике Владимире Эфроимсоне и физиологе Андрее Трубецком. Оба прошли через советские лагеря, где и познакомились. Первая часть беседы посвящена биографии и научной деятельности Эфроимсона: в 1929 году он оказался единственным биофаковцем, публично поддержавшим Сергея Четверикова, был арестован, но даже в заключении продолжал следить за тем, куда движется советская наука. Шноль говорит об исследованиях Эфроимсона о генетической предрасположенности к альтруизму и героизму, его непростом характере и судьбе его трудов. Рассказывая о Трубецком, Шноль вспоминает его участие в Великой Отечественной войне и лечение в немецком плену. В рассказе не раз появляется кожаная куртка: Трубецкой получил ее от американского солдата во время встречи на Эльбе, позже был в ней арестован, неоднократно отказывался дарить куртку начальнику лагеря и в конце концов вернулся с ней домой. Особое внимание Шноль уделяет обстановке в доме Трубецких-Голицыных и аристократической манере потомственных князей. В начале беседы Шноль коротко рассказывает о деде-кантонисте и поясняет, почему экспедиция в Архангельск в 1955 году повлияла на всю его семейную жизнь. Беседа подготовлена и опубликована при поддержке БФСО «Дар» в рамках программы документирования истории образования в России.
В заключительной беседе с Виктором Дувакиным Михаил Бахтин рассказывает о своем друге и собеседнике, пианистке Марии Юдиной. Бахтин познакомился с ней во время жизни в Невеле, Юдиной не было и двадцати лет, а молодому философу — немного за двадцать. Близкие дружеские отношения Бахтин поддерживал с Юдиной всю жизнь, до ее смерти. В этой беседе даны проницательные и точные характеристики мировоззрения Юдиной, ее религиозности и обращения в православие с принятием тайного монашеского пострига. Этот шаг сделал Юдину важной и символической фигурой для послевоенной православной интеллигенции в СССР. Бахтин вспоминает о философских беседах на берегу Невельского озера, прозванного друзьями-единомышленниками «Озером нравственной реальности», вспоминает об отношениях Юдиной с литературоведом Львом Пумпянским и историю ее несостоявшегося замужества с учеником-музыкантом трагически погибшим Борисом Салтыковым.Завершается беседа удивительным и легендарным чтением Бахтиным любимых стихотворений — Афанасия Фета, Вячеслава Иванова, Иоганна Гёте, Райнера Рильке, Шарля Бодлера и Александра Пушкина.
Во второй беседе биофизик Симон Шноль вспоминает ученых, повлиявших на развитие российской и советской науки. Он рассказывает легенды о событиях, которых не застал, и описывает эпизоды, которые видел лично. В этой беседе ученый говорит о протесте Стромынки, затылочных венах крокодилообразных, «полезной наглости» Валерия Сойфера, кафедре, для которой студенты сами отбирали лекторов, и самом умном человеке в мире (по версии Николая Тимофеева-Ресовского). Значительную часть рассказа Шноль посвящает судьбе большого биологического открытия — матричного принципа. Дважды ученые, кардинально повлиявшие на развитие этой идеи, из уважения приписывали собственные открытия предшественникам. Шноль возвращается к трансформации биофака: он вспоминает сотрудников из команды нового декана и биологов «старой гвардии», на которых держался факультет после разгрома. Рассказывает, как чуть не отправился на Колыму, и объясняет, почему его не приняли на службу в 137 мест, а затем взяли работать с радиоактивными изотопами на секретном предприятии. Там у него появились коллеги — жизнерадостные капитаны МВД и собственная гербовая печать. Беседа подготовлена и опубликована при поддержке БФСО «Дар» в рамках программы документирования истории образования в России.