Продолжаю наш разговор о литературном переводе и переводчиках. Месяц назад я задал себе вопрос о том, что такое хороший перевод, и в поисках наиболее объективных критерий, позволяющих оценить качество перевода, оказался перед множеством вопросов, на которые не мог ответить. В прошлом выпуске я обратился к одному из главных переводчиков Андрэ Марковичу. Сегодня предлагаю вам рассказать о том, что такое хороший перевод по мнению другого, не менее значимого переводчика с русского языка, Анн Колдефи-Фокар, преподавателя Сорбонны, ведущей семинар по литературному переводу в университете Лозаны, издателя, гениальной переводчицы Сорокина, Гоголя, и многих других авторов.

Aujourd’hui je vous propose de poursuivre nos réflexions sur la traduction littéraire. Il y a un mois déjà, à ce micro, je me demandais quels pourraient être les critères pour juger de la qualité d’une traduction. Et, loin de trouver des réponses, je me retrouvais pris au piège d’un écheveau de questions entremêlées les unes avec les autres. Ou, pour tirer la métaphore vers une image un peu plus russe, je pourrais dire que chaque question en appelait une autre, tel des poupées gigognes s’ouvrant à l’infini. Je m’étais alors tourné vers les traducteurs eux-mêmes, à commencer par le plus connu d’entre eux, André Markowicz. C’est à Anne Coldefy-Faucard, un des plus importants traducteurs actuels que je consacrerai cette chronique.

Перечисление полного списка произведений и авторов, которые перевела или издала Анн Колдефи, заняло бы эту хронику целиком. Остановимся на некоторых из недавних её переводов. Специалист по Борису Пильняку, о котором она написала диссертацию и чье полное собрание сочинений она готовит для издательства Вердье, Анн Колдефи вместе с одним из её менторов Жаком Катто перевела трехтомник переписки Достоевского, вышедший в 1998 в издательстве Бартийа. Почти каждый её перевод для меня событие, как и для многих читателей. За последние годы, например, вышли переводы «Романа» и «Метели» Владимира Сорокина, а также новый перевод «Мёртвых душ» Гоголя, теперь доступный в карманном формате, того же издательства Вердье, легко узнаваемого своими желтыми обложками.

Il serait impossible de donner ici le nom de toutes les œuvres et de tous les auteurs traduits par cette « grande dame » de la littérature russe en France, professeur à la Sorbonne et maître d’œuvre du séminaire de traduction à l’université de Lausanne. Spécialiste de Pilniak, auquel elle a consacré sa thèse, elle est connue entre autres pour sa traduction en collaboration avec Jacques Catteau, un de ses mentors, de la correspondance de Dostoïevski publié en 1998 chez Bartillat. La publication d’une de ses traductions est pour moi un événement. Par exemple celle, génial en tout points, de « Roman » de Vladimir Sorokine, ou celle des « Âmes Mortes » de Gogol, disponible en poche aux éditions Verdier.

Любопытный факт, что все примеры, которая привела Анн Колдефи во время нашей беседы, взяты из двух её последних работ: только что законченного и вышедшего на днях «Веселого солдата» и перевода романа Сорокина «Теллурия», над которым моя собеседница работает сейчас. И это неспроста. Каждый перевод — это новое погружение в отдельное пространство. Пространство лингвистическое, и не только. Новое произведение требует от переводчика найти подходящий, адекватный оригиналу тон. Как писатель перед белой страницей, переводчик должен, иногда мучительно и долго, искать соответствие в совершенно ином языковом и культурном пространстве. Прошлые переводы остались в прошлом. И ключ к ним утерян. То есть принципы, которыми руководствовался переводчик, и выбор, сделанный им во время его работы, подходит исключительно к данному автору и даже произведению.

Il est en soit intéressant de souligner que tous les exemples cités par Anne Coldefy lors de notre récente discussion sont tirés de ses travaux les plus récents. Du « Joyeux soldat » de Viktor Astafiev, paru cette automne. Et de « Telluria » de Vladimir Sorokin, sur laquelle elle travaille actuellement. En effet, chaque traduction est une plongée dans un espace à part. Un espace linguistique à plusieurs dimensions. Chaque nouvelle traduction exige de trouver le ton en adéquation la plus parfaite possible avec l’original russe.

Конечно, самое святое — это остаться наиболее верным оригиналу и, по мнению Анн Колдефи, наличие стилистических условий (как например у Довлатова) должно перетекать в перевод. Но иногда верность букве литературного текста попросту — я бы сказал «технически» — невозможна на языке перевода, или она звучала бы фальшиво. Тогда приходится схитрить и, предав букву текста, остаться верным духу оригинала. При этом некоторые посчитают, что выбор переводчика — предательство, когда, на самом деле, он таковым не является.

Comme le dit Anne Coldefy-Faucard : « Une traduction n’a pas de sens si elle ne s’adresse pas à un lecteur. On ne fera jamais aussi bien que Gogol, de toute façon, la traduction a une vocation utilitaire. Cela ne veut pas dire que je traduis Gogol comme je traduirais une notice de dentifrice. Son but est de faire connaître une chose à laquelle on tient à des gens qui n’ont pas accès à l’original. Celle demeure donner un maximum de clés pour qu’ils aient la perception la plus immédiate de l’œuvre. Je ne crois pas possible de théoriser sur la traduction. Et ceux qui le font ne sont habituellement pas traducteurs, mais la plupart du temps linguistes. La traduction est une affaire de cuisine. Elle se situe entre la cuisine et la mécanique ».

В «Веселом солдате» Астафьева много брани, нецензурной лексики, много разговорного языка. Но автор при этом не допускает никакой вульгарности. И то, что проходит на русском, никак не может быть допустимо на французском. Французский литературный язык можно назвать очень «письменным», по-французски «langue écrite». Разговорные обороты в нем сразу выделяются как чужие, неуместные. Французский язык также требователен к выбору времени глагола. У Астафьева роман написан в прошедшем времени. По-французски простое прошедшее быстро придает тексту изящный, или даже иногда занудный характер. Сложное прошедшее — тяжелый. Переводчица решила его, тем не менее, использовать, но поменяв мы — «nous» по-французски — на неопределенное «on». Но если это решение подходит к данному произведению, оно, скорее всего, к другому не подойдёт.

Ainsi, parfois, cette cuisine mène le traducteur à une impasse. Par exemple, lorsqu’il est confronté à l’impossibilité « technique » de rester fidèle à la lettre du texte sans prendre le risque de le rendre le inintelligible. Ou encore sans prendre le risque de multiplier les notes de bas de page, transformant le texte littéraire en une sorte d’article scientifique pendant la lecture duquel l’attention du lecteur est sans cesse détournée de l’œuvre elle-même. Alors, le traducteur tente de rester fidèle à l’esprit du texte, prenant le risque de passer, à tord, pour un traître. Dans la traduction du « Joyeux Soldat », par exemple, le texte russe comporte énormément de termes crus, mais ne verse jamais dans la vulgarité. Dans la littérature, le russe tolère mieux la langue parlée, là où le français l’exclut. Il en est de même pour le choix du temps du récit qui, s’il n’est pas judicieux, peut noyer un texte dans la lourdeur, ou bien encore lui faire perdre toute spontanéité. Pour chaque œuvre, il faut trouver le ton juste. Et ce qui fonctionne pour une œuvre est rarement adapté à une autre.

Очень важный ингредиент хорошего перевода — это знания переводчика. Он должен быть достаточно образованным и чувствительным, чтобы понять подтекст. И очень грамотным и талантливым, чтобы его максимально передать. Особенно в современной литературе. Некоторые предпочитают не переводить, а использовать транскрипцию того или иного «непереводимого» слова. Иногда пользуются сносками. Но если их можно позволить себе время от времени безболезненно для читателя, принятие этого приема как непоколебимого принципа превращает самодостаточный литературный текст в научную статью, и в каждой фразе внимание читателя отвлекается от текста, что сильно затрудняет восприятие.

Le traducteur doit également être suffisamment cultivé pour voir et comprendre le sous texte d’une œuvre. Et ceci est d’autant plus important pour la littérature contemporaine, qui est truffée de références et d’allusions cachées. Le dernier roman de Vladimir Sorokin « Telluria » est composé de 50 chapitres aux styles et aux sujets différents. 50 tons à trouver pour le traducteur ! L’un des chapitres prend la forme d’une prière de 2 pages et demie. Du registre religieux « classique », le texte glisse vers l’absurde en mêlant des expressions, des slogans ou des jeux de mots issus de tout autres contextes. Par exemple, un slogan soviétique à la gloire du Parti, le PCUS (parti communiste d’union soviétique). Cette référence, immédiatement identifiable par le lecteur russe, ne passe pas en Français. Il fallait donc contourner la difficulté pour recréer l’effet recherché par ce virtuose de la langue russe qu’est Vladimir Sorokin. Anne Coldefy a alors l’intuition de recourir au latin: « Ad majorem PCUS gloriam », conservant ainsi à la fois l’allusion liturgique et le côté solennel et décalé du glissement sémantique.

И тут часто приходится обходить сложность неожиданным оборотом, который может быть ошибочно принят как предательство переводчика. Роман Сорокина «Теллурия» состоит из 50 глав с разными стилями и темами. 50 раз пришлось переводчику искать подходящий тон. Одна из них, например, представляет собой молитву на двух с половиной страницах. Из регистра обычной молитвы Сорокин плавно переходит к смеси разных регистров. Например, вдруг проскакивает неожиданно общеизвестный советский лозунг о славе КПСС. Французский читатель не может в буквальном переходе поймать сакральный характер лозунга, и эффект от него полностью теряется. Поэтому Анн Колдефи прибегает к латыни «Ad majorem PCUS gloriam». В этой же сорокинской молитве встречает